1.2 Детство

Родился 28 августа 1828 года в Крапивенском уезде Тульской губернии, в наследственном имении матери -- Ясной Поляне. Был 4-м ребёнком; его три старших брата: Николай (1823--1860), Сергей (1826--1904) и Дмитрий (1827--1856). В 1830 году родилась сестра Мария (1830--1912). Его мать умерла, когда ему не было ещё 2-х лет.

Воспитанием осиротевших детей занялась дальняя родственница Т. А. Ергольская. В 1837 году семья переехала в Москву, поселившись на Плющихе, потому что старшему сыну надо было готовиться к поступлению в университет, но вскоре внезапно умер отец, оставив дела (в том числе некоторые связанные с имуществом семьи тяжбы) в незаконченном состоянии, и трое младших детей снова поселились в Ясной Поляне под наблюдением Ергольской и тётки по отцу, графини А. М. Остен-Сакен, назначенной опекуном детей. Здесь Лев Николаевич оставался до 1840 года, когда умерла графиня Остен-Сакен и дети переселились в Казань, к новой опекунше -- сестре отца П. И. Юшковой.

Дом Юшковых принадлежал к числу самых весёлых в Казани; все члены семьи высоко ценили внешний блеск. «Добрая тётушка моя, -- рассказывает Толстой, -- чистейшее существо, всегда говорила, что она ничего не желала бы так для меня, как того, чтобы я имел связь с замужнею женщиною» («Исповедь»).

Ему хотелось блистать в обществе, но ему мешала природная застенчивость. Разнообразнейшие, как их определяет сам Толстой, «умствования» о главнейших вопросах нашего бытия -- счастье, смерти, Боге, любви, вечности -- болезненно мучили его в ту эпоху жизни. Рассказанное им в «Отрочестве» и «Юности» о стремлениях Иртеньева и Нехлюдова к самоусовершенствованию взято Толстым из истории собственных его аскетических попыток этого времени. Всё это привело к тому, что у Толстого создалась «привычка к постоянному моральному анализу», как ему казалось, «уничтожившему свежесть чувства и ясность рассудка» («Юность»).

Н.В. Гоголь родился 20 марта (1 апреля н. с.) 1809 г. в местечке Сорочинцы Миргородского уезда Полтавской губернии. Детство будущего писателя прошло в небольшом имении его отца Василия Афанасьевича Гоголя-Яновского -- Васильевке. Впечатлительная...

Биография Александра Александровича Фадеева

Отец Александр Иванович профессиональный революционер, родился в бедной крестьянской семье, часть своей жизни провел в скитания пока его не посадили в петербургскую тюрьму. Мать Антонина Владимировна Кунц (одна из обрусевших немцев)...

Биография Льва Николаевича Толстого

Родился 28 августа 1828 года в Крапивенском уезде Тульской губернии, в наследственном имении матери -- Ясной Поляне. Был 4-м ребёнком; его три старших брата: Николай (1823--1860), Сергей (1826--1904) и Дмитрий (1827--1856). В 1830 году родилась сестра Мария (1830--1912)...

Гоголь и православие

Жизнь Николая Гоголя с первого его момента была устремлена к Богу. Мать его, Мария Ивановна, дала обет перед Диканьским чудотворным образом святителя Николая, если будет унее сын, назвать его Николаем, - и просила священника молиться до тех пор...

Город Москва в произведениях Л.Н. Толстого

3 июля 1852 года 24-летний юнкер Л. Толстой отправил первую часть своего романа "История моего детства" в редакцию "Современника". Рукопись была подписана двумя буквами "Л Н". Никто, кроме тетеньки Татьяны Александровны и брата Николая, не знал...

Жизнь Достоевского на каторге и на солдатской службе

Фёдор Михайлович Достоевский родился 30 октября (11 ноября) 1821 года, в семье врача московской больницы для бедных, на Божедомке. Родители сначала жили в правом флигеле, а через два года, после рождения будущего писателя, заняли левый флигель...

Жизнь и творчество А.П. Чехова

Жизнь и творчество Л.Н. Толстого

Л. Н. Толстому было 24 года, когда в лучшем, передовом журнале тех лет - “Современнике” - появилась повесть “Детство”. В конце печатного текста читатели увидели лишь ничего не говорившие им тогда инициалы: Л. Н...

Жизнь и творчество Стивена Кинга

«Моя поверхность-это я сам. Свидетельствую - под нею хоронят юность. Корни? Все имеют корни...» Уильям Карлос Уильямс, «Патерсон» 21 сентября 1947 года в Общественном Госпитале Мэна города Портленд, штат Мэн...

Повесть "Детство" Л.Н. Толстого (психология детского возраста, автобиографическая проза)

толстой художественный писатель детство Лев Николаевич Толстой родился 28 августа (9 сентября нового стиля) 1828 г. в усадьбе Ясная Поляна Тульской губернии в одном из самых знатных русских дворянских семейств...

Творчество А.С. Пушкина

А.С.Пушкин родился в Москве 26 мая 1799 года. Отец поэта, отставной майор Сергей Львович, принадлежал к старинному, но обедневшему роду. Мать Надежда Осиповна, была внучкой Ибрагима Ганнибала, выходца из Северной Абиссинии...

Тема детства в произведениях Л. Кассиля и М. Твена

Мир Детства - неотъемлемая часть образа жизни и культуры любого отдельно взятого народа и человечества в целом. В историко-социологическом и этнографическом изучении детства И.С...

Тема детства в произведениях Ч. Диккенса и Ф.М. Достоевского

Детство для Диккенса всегда было не только возрастом, но и очень важным элементом полноценной человечности. Так он считал, что в хорошем и незаурядном человеке всегда сохраняется нечто от «детства»...

Художественная концепция детства в творчестве А.М. Горького

"Детство" (1913-1914) А.М. Горького - это не только исповедь собственной души писателя, но и первые впечатления о нелёгкой жизни, воспоминания о тех, кто находится рядом в период формирования его характера...

Чья правда победила в "Братьях Карамазовых" Ф.М. Достоевского

Фёдор Михайлович Достоевский родился 11 ноября 1821 года в Москве. Отцом будущего писателя был отставной военный лекарь Михаил Андреевич (участник Отечественной войны 1812 года), а матерью Мария Фёдоровна (в девичестве Нечаева)...

«Детство» - первое произведение Льва Толстого. Впервые издано в 1852 году.

Жанр : автобиографическая повесть. Рассказ ведется от лица Николая Иртеньева, взрослого человека, который вспоминает отдельные события и глубокие переживания своего детства.

Основная идея - основа характера закладывается в детстве, человеку свойственно стремление к совершенствованию.

Глава 1: Учитель Карл Иваныч

Главный герой – 10-летний мальчик Николенька из дворянской семьи. Семья мальчика живет где-то в провинции России. У мальчика есть отец, мать, старший брат Володя и старшая сестра Любочка. Автор описывает обычный день из жизни Николеньки. По утрам Николеньку и его брата всегда будет учитель-немец Карл Иванович. Старый одинокий учитель много лет живет в семье и обучает детей языкам, истории и т.д. Старик любит детей, но при этом он строг и требователен на уроках.

Глава 2: Maman

Наконец Николенька спускается к завтраку. Здесь его всегда ждет мать (maman). Это добрая, мягкая, ласковая и заботливая женщина. По утрам она спрашивает Николеньку о его здоровье и целует его. Затем дети идут в кабинет к отцу, чтобы поздороваться.

Глава 3: Папа

В кабинете отец сообщает, что Николенька и его брат Володя срочно уезжают в Москву, чтобы жить и учиться там. Николенька понимает, что родители уволят Карла Ивановича. Мальчику жаль бедного старика.

Глава 4: Классы

До обеда Карл Иванович, как обычно, занимается с детьми немецким языком, историей и т.д. Старик обижен на хозяев за то, что его увольняют после 12 лет службы. Николеньке тоже грустно, потому что он любит учителя, как родного отца.

Глава 5: Юродивый

Мать Николеньки любит помогать юродивым*, бедным странникам. Сегодня у нее в гостях юродивый Гриша — пожилой человек. Он круглый год ходит босой и в лохмотьях. Вся семья собирается к обеду. Гришу кормят за отдельным столом. (*юродивыми назывались чудаковатые, порой сумасшедшие люди, обладающие даром предвидения)

Глава 6: Приготовления к охоте

После обеда все готовятся к охоте. Прислуга готовит лошадей и псов. Все отправляются на охоту.

Глава 7: Охота

Отец направляет Николеньку на одну из полян стеречь зайца. Гончие выгоняют зайца на мальчика, но тот в азарте упускает зверя и переживает из-за этого.

Глава 8: Игры

После охоты все едят фрукты и мороженое на природе. Дети играют в охотников, рыбаков и т.д. Володя, брат Николеньки, ведет себя вяло, и игра проходит скучно.

Глава 9: Что-то вроде первой любви

Во время игр Николенька целует в плечо Катеньку. Катенька – это маленькая дочь гувернантки Мими. Мими и Катенька живут в семье мальчика. Николенька любит Катеньку уже давно. Брат Володя упрекает Николеньку за его «нежности».

Глава 10: Что за человек был мой отец?

В этой главе главный герой описывает своего отца, Петра Александровича, и его характер. Это человек с хорошими связями. Он умеет нравиться окружающим. Его главные страсти — карты и женщины. Иртеньев говорит о нем как о человеке, имевшем «неуловимый характер рыцарства, предприимчивости, самоуверенности, любезности и разгула» .

Глава 11: Занятия в кабинете и гостиной

Вечером в гостиной дети занимаются рисованием, мать играет на рояле. Учитель Карл Иванович приходит в кабинет к отцу Николеньки. Старик говорит, что готов служить учителем бесплатно, потому что сильно привык к детям. Тогда отец мальчика решает не увольнять учителя и взять его в Москву.

Глава 12: Гриша

В это время в доме в одной из комнат комнат отдыхает юродивый Гриша. Дети прячутся в чулане, чтобы подглядеть за ним. Дети видят, как Гриша молится. Внезапно дети толкают стул и слышится шум. Гриша пугается, дети убегают.

Глава 13: Наталья Савишна

Крепостная крестьянка Наталья Савишна была когда-то няней у матери главного героя. Теперь Наталья Савишна служит в доме экономкой и за белье и питание. Наталья Савишна – старушка, добрая и заботливая служанка. Главный герой к ней очень тепло относится.

Глава 14: Разлука

Утром Николенька готовится в дорогу вместе с отцом, братом и учителем Карлом Ивановичем. Мальчик прощается с мамой, сестрой Любонькой, прислугой. Мать плачет. Главный герой тоже плачет – ему грустно расставаться с ласковой и доброй мамой. Все прощаются и трогаются в путь.

Глава 15: Детство

Николенька вспоминает эпизоды из детства, свою мать в детстве, ее любовь и ласку. Именно в пору детства «невинная веселость и беспредельная потребность любви - единственные побуждения в жизни» .

Глава 16: Стихи

Проходит почти месяц. Николенька живет в Москве у бабушки. Наступает день именин бабушки. В подарок бабушке Николенька сочиняет стихи. Стихи ему не нравятся, но дарить больше нечего. Он со страхов вручает стихи бабушке. Она остается довольна.

Глава 17: Княгиня Корнакова

Днем в честь именин к бабушке приезжают гости. Среди них — родственница, княгиня Корнакова. Николенька знакомится с ней и целует ручку. Отец говорит княгине, что Николенька — некрасивый ребенок. Он знает, что родители считают его некрасивым. И он страдает от этого.

Глава 18: Князь Иван Иваныч

Следом в гости приезжает еще один родственник бабушки, князь Иван Иванович. Бабушка жалуется князю на отца Николеньки. Она говорит, что тот приехал в Москву не по делам, а развлекаться. Бабушка подозревает, что отец Николеньки обманывает жену. Николенька слышит этот разговор.

Глава 19: Ивины

К бабушке приезжают новые гости – семья Ивиных с тремя сыновьями. Николеньке нравится один из братьев Ивиных — Сережа. Николенька по-своему влюблен в него. В день именин в доме бабушки собирается много детей. Сережа Ивин решает подшутить над Иленькой Грапом. Иленька — это тихий и добрый мальчик. Дети хватают Иленьку и ставят на голову. Наконец он вырывается из рук обидчиков и плачет. Сережа Ивин обзывает его плаксой. А Николеньке становится стыдно, что он обидел бедного Иленьку.

Глава 20: Собираются гости

Вечером к бабушке на ужин и танцы съезжаются гости. Среди гостей Николенька видит 12-летнюю Соню. Она очаровывает Николеньку. Он старается привлечь ее внимание и понравиться.

Глава 21: До мазурки

На вечер снова приезжают Ивины. Среди них – Сережа, который так нравился Николеньке. Начинаются танцы. Николенька и Сонечка танцуют кадриль. Затем Николенька танцует контрданс с другой девочкой.

Глава 22: Мазурка

Далее Николенька танцует мазурку с одной маленькой княжной. В ходе танца Николенька сбивается и останавливается. Все смотрят на него, отец сердится, а Сонечка улыбается. Николеньке становится очень стыдно. Ему очень грустно, что рядом нет мамы, которая его бы пожалела.

Глава 23: После мазурки

Подают ужин, а затем все танцуют гросфатер. Николенька снова танцует с Соней. Он счастлив. Соня предлагает ему говорить друг другу «ты» как близкие друзья. В конце вечера Соня уезжает.

Глава 24: В постели

В эту ночь Николеньке не спится. Он говорит с братом Володей о Соне. Он говорит, что влюблен в Соню и что он готов плакать от любви. Володя осуждает его за слабость и называет «девочкой».

Глава 25: Письмо

Проходит 6 месяцев после именин бабушки. 16 апреля. Отец сообщает, что все должны срочно ночью ехать в деревню. Отец не говорит детям правду. На самом деле мать Николеньки больна и находится при смерти.

Глава 26: Что ожидало нас в деревне

18 апреля Николенька с братом и отцом приезжают домой в деревню. Мать жива, но ужасно страдает от болезни. В этот же день мать Николеньки умирает в страшных муках.

Глава 27: Горе

Наступает день похорон. Николенька прощается с телом матери. Он видит лицо матери и пугается от того, что лицо изменилось после смерти. Мальчик кричит и выбегает из комнаты.

Глава 28: Последние грустные воспоминания

Через три дня после похорон семья Николеньки переезжает в Москву. Бабушка от горя впадает в беспамятство. Через неделю он приходит в себя. Служанка Наталья Савишна остается в деревне в пустом доме. Вскоре она заболевает и умирает. Ее хоронят недалеко от ее любимицы – матери Николеньки.

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Шрифт:

100% +

Лев Николаевич Толстой

УЧИТЕЛЬ КАРЛ ИВАНЫЧ

12 августа 18…, ровно в третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в семь часов утра – Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой – из сахарной бумаги на палке – по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову. Я высунул нос из-под одеяла, остановил рукою образок, который продолжал качаться, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Иваныча. Он же, в пестром ваточном халате, подпоясанном поясом из той же материи, в красной вязаной ермолке с кисточкой и в мягких козловых сапогах, продолжал ходить около стен, прицеливаться и хлопать.

«Положим, – думал я, – я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не бьет мух около Володи ной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит. Только о том и думает всю жизнь, – прошептал я, – как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил и испугал меня, но выказывает, как будто не замечает… противный человек! И халат, и шапочка, и кисточка – какие противные!»

В то время как я таким образом мысленно выражал свою досаду на Карла Иваныча, он подошел к своей кровати, взглянул на часы, которые висели над нею в шитом бисерном башмачке, повесил хлопушку на гвоздик и, как заметно было, в самом приятном расположении духа повернулся к нам.

– Auf, Kinder, auf!.. s"ist Zeit. Die Mutter ust schon im Saal , – крикнул он добрым немецким голосом, потом подошел ко мне, сел у ног и достал из кармана табакерку. Я притворился, будто сплю. Карл Иваныч сначала понюхал, утер нос, щелкнул пальцами и тогда только принялся за меня. Он, посмеиваясь, начал щекотать мои пятки. – Nun, nun, Faulenzer! – говорил он.

Как я ни боялся щекотки, я не вскочил с постели и не отвечал ему, а только глубже запрятал голову под подушки, изо всех сил брыкал ногами и употреблял все старания удержаться от смеха.

«Какой он добрый и как нас любит, а я мог так дурно о нем подумать!»

Мне было досадно и на самого себя и на Карла Иваныча, хотелось смеяться и хотелось плакать: нервы были расстроены.

– Ach, lassen sie , Карл Иваныч! – закричал я со слезами на глазах, высовывая голову из-под подушек.

Карл Иваныч удивился, оставил в покое мои подошвы и с беспокойством стал спрашивать меня: о чем я? не видел ли я чего дурного во сне?.. Его доброе немецкое лицо, участие, с которым он старался угадать причину моих слез, заставляли их течь еще обильнее: мне было совестно, и я не понимал, как за минуту перед тем я мог не любить Карла Иваныча и находить противными его халат, шапочку и кисточку; теперь, напротив, все это казалось мне чрезвычайно милым, и даже кисточка казалась явным доказательством его доброты. Я сказал ему, что плачу оттого, что видел дурной сон, – будто maman умерла и ее несут хоронить. Все это я выдумал, потому что решительно не помнил, что мне снилось в эту ночь; но когда Карл Иваныч, тронутый моим рассказом, стал утешать и успокаивать меня, мне казалось, что я точно видел этот страшный сон, и слезы полились уже от другой причины.

Когда Карл Иваныч оставил меня и я, приподнявшись на постели, стал натягивать чулки на свои маленькие ноги, слезы немного унялись, но мрачные мысли о выдуманном сне не оставляли меня. Вошел дядька Николай – маленький, чистенький человечек, всегда серьезный, аккуратный, почтительный и большой приятель Карла Иваныча. Он нес наши платья и обувь. Володе сапоги, а мне покуда еще несносные башмаки с бантиками. При нем мне было бы совестно плакать; притом утреннее солнышко весело светило в окна, а Володя, передразнивая Марью Ивановну (гувернантку сестры), так весело и звучно смеялся, стоя над умывальником, что даже серьезный Николай, с полотенцем на плече, с мылом в одной руке и с рукомойником в другой, улыбаясь, говорил:

– Будет вам, Владимир Петрович, извольте умываться.

Я совсем развеселился.

– Sind sie bald fertig? – послышался из классной голос Карла Иваныча.

Голос его был строг и не имел уже того выражения доброты, которое тронуло меня до слез. В классной Карл Иваныч был совсем другой человек: он был наставник. Я живо оделся, умылся и, еще с щеткой в руке приглаживая мокрые волосы, явился на его зов.

Карл Иваныч, с очками на носу и книгой в руке, сидел на своем обычном месте, между дверью и окошком. Налево от двери были две полочки: одна – наша, детская, другая – Карла Иваныча, собственная . На нашей были всех сортов книги – учебные и неучебные: одни стояли, другие лежали. Только два больших тома «Histoire des voyages» , в красных переплетах, чинно упирались в стену; а потом пошли длинные, толстые, большие и маленькие книги, – корочки без книг и книги без корочек; все туда же, бывало, нажмешь и всунешь, когда прикажут перед рекреацией привести в порядок библиотеку, как громко называл Карл Иваныч эту полочку. Коллекция книг на собственной если не была так велика, как на нашей, то была еще разнообразнее. Я помню из них три: немецкую брошюру об унавоживании огородов под капусту – без переплета, один том истории Семилетней войны – в пергаменте, прожженном с одного угла, и полный курс гидростатики. Карл Иваныч большую часть своего времени проводил за чтением, даже испортил им свое зрение; но, кроме этих книг и «Северной пчелы», он ничего не читал.

В числе предметов, лежавших на полочке Карла Иваныча, был один, который больше всего мне его напоминает. Это – кружок из кардона, вставленный в деревянную ножку, в которой кружок этот подвигался посредством шпеньков. На кружке была наклеена картинка, представляющая карикатуры какой-то барыни и парикмахера. Карл Иваныч очень хорошо клеил и кружок этот сам изобрел и сделал для того, чтобы защищать свои слабые глаза от яркого света.

Как теперь вижу я перед собой длинную фигуру в ваточном халате и в красной шапочке, из-под которой виднеются редкие седые волосы. Он сидит подле столика, на котором стоит кружок с парикмахером, бросавшим тень на его лицо; в одной руке он держит книгу, другая покоится на ручке кресел; подле него лежат часы с нарисованным егерем на циферблате, клетчатый платок, черная круглая табакерка, зеленый футляр для очков, щипцы на лоточке. Все это так чинно, аккуратно лежит на своем месте, что по одному этому порядку можно заключить, что у Карла Иваныча совесть чиста и душа покойна.

Бывало, как досыта набегаешься внизу по зале, на цыпочках прокрадешься наверх, в классную, смотришь – Карл Иваныч сидит себе один на своем кресле и с спокойно-величавым выражением читает какую-нибудь из своих любимых книг. Иногда я заставал его и в такие минуты, когда он не читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые полузакрытые глаза смотрели с каким-то особенным выражением, а губы грустно улыбались. В комнате тихо; только слышно его равномерное дыхание и бой часов с егерем.

Бывало, он меня не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он – один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю, – ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.

На другой стене висели ландкарты, все почти изорванные, но искусно подкленные рукою Карла Иваныча. На третьей стене, в середине которой была дверь вниз, с одной стороны висели две линейки: одна – изрезанная, наша, другая – новенькая, собственная , употребляемая им более для поощрения, чем для линевания; с другой – черная доска, на которой кружками отмечались наши большие проступки и крестиками – маленькие. Налево от доски был угол, в который нас ставили на колени.

Как мне памятен этот угол! Помню заслонку в печи, отдушник в этой заслонке и шум, который он производил, когда его поворачивали. Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, – а каково мне?» – и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишком большой кусок на землю – право, один страх хуже всякого наказания. Оглянешься на Карла Иваныча, – а он сидит себе с книгой в руке и как будто ничего не замечает.

В середине комнаты стоял стол, покрытый оборванной черной клеенкой, из-под которой во многих местах виднелись края, изрезанные перочинными ножами. Кругом стола было несколько некрашеных, но от долгого употребления залакированных табуретов. Последняя стена была занята тремя окошками. Вот какой был вид из них: прямо под окнами дорога, на которой каждая выбоина, каждый камешек, каждая колея давно знакомы и милы мне; за дорогой – стриженая липовая аллея, из-за которой кое-где виднеется плетеный частокол; через аллею виден луг, с одной стороны которого гумно, а напротив лес; далеко в лесу видна избушка сторожа. Из окна направо видна часть террасы, на которой сиживали обыкновенно большие до обеда. Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч лист с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь черную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех; так сделается досадно, что нельзя там быть, и думаешь: «Когда же я буду большой, перестану учиться и всегда буду сидеть не за диалогами, а с теми, кого я люблю?» Досада перейдет в грусть, и, Бог знает отчего и о чем, так задумаешься, что и не слышишь, как Карл Иваныч сердится за ошибки.

Карл Иваныч снял халат, надел синий фрак с возвышениями и сборками на плечах, оправил перед зеркалом свой галстук и повел нас вниз – здороваться с матушкой.

Матушка сидела в гостиной и разливала чай; одной рукой она придерживала чайник, другою – кран самовара, из которого вода текла через верх чайника на поднос. Но хотя она смотрела пристально, она не замечала этого, не замечала и того, что мы вошли.

Так много возникает воспоминаний прошедшего, когда стараешься воскресить в воображении черты любимого существа, что сквозь эти воспоминания, как сквозь слезы, смутно видишь их. Это слезы воображения. Когда я стараюсь вспомнить матушку такою, какою она была в это время, мне представляются только ее карие глаза, выражающие всегда одинаковую доброту и любовь, родинка на шее, немного ниже того места, где вьются маленькие волосики, шитый и белый воротничок, нежная сухая рука, которая так часто меня ласкала и которую я так часто целовал; но общее выражение ускользает от меня.

Налево от дивана стоял старый английский рояль; перед роялем сидела черномазенькая моя сестрица Любочка и розовенькими, только что вымытыми холодной водой пальчиками с заметным напряжением разыгрывала этюды Clementi. Ей было одиннадцать лет; она ходила в коротеньком холстинковом платьице, в беленьких, обшитых кружевом, панталончиках и октавы могла брать только arpeggio . Подле нее, вполуоборот, сидела Марья Ивановна в чепце с розовыми лентами, в голубой кацавейке и с красным сердитым лицом, которое приняло еще более строгое выражение, как только вошел Карл Иваныч. Она грозно посмотрела на него и, не отвечая на его поклон, продолжала, топая ногой, считать: «Un, deux, trois, un, deux, trois» , – еще громче и повелительнее, чем прежде.

Карл Иваныч, не обращая на это ровно никакого внимания, по своему обыкновению, с немецким приветствием подошел прямо к ручке матушки. Она опомнилась, тряхнула головкой, как будто желая этим движением отогнать грустные мысли, подала руку Карлу Иванычу и поцеловала его в морщинистый висок, в то время как он целовал ее руку.

– Ich danke, lieber Карл Иваныч, – и, продолжая говорить по-немецки, она спросила: – Хорошо ли спали дети?

Карл Иваныч был глух на одно ухо, а теперь от шума за роялем вовсе ничего не слыхал. Он нагнулся ближе к дивану, оперся одной рукой о стол, стоя на одной ноге, и с улыбкой, которая тогда мне казалась верхом утонченности, приподнял шапочку над головой и сказал:

– Вы меня извините, Наталья Николаевна? Карл Иваныч, чтобы не простудить своей голой головы, никогда не снимал красной шапочки, но всякий раз, входя в гостиную, спрашивал на это позволения.

– Наденьте, Карл Иваныч… Я вас спрашиваю, хорошо ли спали дети? – сказала maman, подвинувшись к нему и довольно громко.

Но он опять ничего не слыхал, прикрыл лысину красной шапочкой и еще милее улыбался.

– Постойте на минутку, Мими, – сказала maman Марье Ивановне с улыбкой, – ничего не слышно.

Когда матушка улыбалась, как ни хорошо было ее лицо, оно делалось несравненно лучше, и кругом все как будто веселело. Если бы в тяжелые минуты жизни я хоть мельком мог видеть эту улыбку, я бы не знал, что такое горе. Мне кажется, что в одной улыбке состоит то, что называют красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно дурно.

Поздоровавшись со мною, maman взяла обеими руками мою голову и откинула ее назад, потом посмотрела пристально на меня и сказала:

– Ты плакал сегодня?

Я не отвечал. Она поцеловала меня в глаза и по-немецки спросила:

– О чем ты плакал?

Когда она разговаривала с нами дружески, она всегда говорила на атом языке, который знала в совершенстве.

– Это я во сне плакал, maman, – сказал я, припоминая со всеми подробностями выдуманный сон и невольно содрогаясь при этой мысли.

Карл Иваныч подтвердил мои слова, но умолчал о сне. Поговорив еще о погоде, – разговор, в котором приняла участие и Мими, – maman положила на поднос шесть кусочков сахару для некоторых почетных слуг, стала и подошла к пяльцам, которые стояли у окна.

– Ну, ступайте теперь к папа, дети, да скажите ему, чтобы он непременно ко мне зашел, прежде чем пойдет на гумно.

Музыка, считанье и грозные взгляды опять начались, а мы пошли к папа. Пройдя комнату, удержавшую еще от времен дедушки название официантской , мы вошли в кабинет.

Он стоял подле письменного стола и, указывая на какие-то конверты, бумаги и кучки денег, горячился и с жаром толковал что-то приказчику Якову Михайлову, который, стоя на своем обычном месте, между дверью и барометром, заложив руки за спину, очень быстро и в разных направлениях шевелил пальцами.

Чем больше горячился папа, тем быстрее двигались пальцы, и наоборот, когда папа замолкал, и пальцы останавливались; но когда Яков сам начинал говорить, пальцы приходили в сильнейшее беспокойство и отчаянно прыгали в разные стороны. По их движениям, мне кажется, можно бы было угадывать тайные мысли Якова; лицо же его всегда было спокойно – выражало сознание своего достоинства и вместе с тем подвластности, то есть: я прав, а впрочем, воля ваша!

Увидев нас, папа только сказал:

– Погодите, сейчас.

И показал движением головы дверь, чтобы кто-нибудь из нас затворил ее.

– Ах, Боже мой милостивый! что с тобой нынче, Яков? – продолжал он к приказчику, подергивая плечом (у него была эта привычка). – Этот конверт со вложением восьмисот рублей…

Яков подвинул счеты, кинул восемьсот и устремил взоры на неопределенную точку, ожидая, что будет дальше.

– …для расходов по экономии в моем отсутствии. Понимаешь? За мельницу ты должен получить тысячу рублей… так или нет? Залогов из казны ты должен получить обратно восемь тысяч; за сено, которого, по твоему же расчету, можно продать семь тысяч пудов, – кладу по сорок пять копеек, – ты получишь три тысячи; следовательно, всех денег у тебя будет сколько? Двенадцать тысяч… так или нет?

– Так точно-с, – сказал Яков.

Но по быстроте движений пальцами я заметил, что он хотел возразить; папа перебил его:

– Ну, из этих-то денег ты пошлешь десять тысяч в Совет за Петровское. Теперь деньги, которые находятся в конторе, – продолжал папа (Яков смешал прежние двенадцать тысяч и кинул двадцать одну тысячу), – ты принесешь мне и нынешним же числом покажешь в расходе. (Яков смешал счеты и перевернул их, показывая, должно быть, этим, что и деньги двадцать одна тысяча пропадут так же.) Этот же конверт с деньгами ты передаешь от меня по адресу.

Я близко стоял от стола и взглянул на надпись. Было написано: «Карлу Ивановичу Мауеру».

Должно быть, заметив, что я прочел то, чего мне знать не нужно, папа положил мне руку на плечо и легким движением показал направление прочь от стола. Я не понял, ласка ли это или замечание, на всякий же случай поцеловал большую жилистую руку, которая лежала на моем плече.

– Слушаю-с, – сказал Яков. – А какое приказание будет насчет хабаровских денег? Хабаровка была деревня maman.

– Оставить в конторе и отнюдь никуда не употреблять без моего приказания.

Яков помолчал несколько секунд; потом вдруг пальцы его завертелись с усиленной быстротой, и он, переменив выражение послушного тупоумия, с которым слушал господские приказания, на свойственное ему выражение плутоватой сметливости, подвинул к себе счеты и начал говорить:

– Позвольте вам доложить, Петр Александрыч, что, как вам будет угодно, а в Совет к сроку заплатить нельзя. Вы изволите говорить, – продолжал он с расстановкой, – что должны получиться деньги с залогов, с мельницы и сена. (Высчитывая эти статьи, он кинул их на кости.) Так я боюсь, как бы нам не ошибиться в расчетах, – прибавил он, помолчав немного и глубокомысленно взглянув на папа.

– Отчего?

– А вот изволите видеть: насчет мельницы, так, мельник уже два раза приходил ко мне отсрочки просить и Христом-богом божился, что денег у него нет… да он и теперь здесь: так не угодно ли вам будет самим с ним поговорить?

– Что же он говорит? – спросил папа, делая головою знак, что не хочет говорить с мельником.

– Да известно что, говорит, что помолу совсем не было, что какие деньжонки были, так все в плотину посадил. Что ж, коли нам его снять, судырь , так опять-таки найдем ли тут расчет? Насчет залогов изволили говорить, так я уже, кажется, вам докладывал, что наши денежки там сели и скоро их получить не придется. Я намедни посылал в город к Ивану Афанасьичу воз муки и записку об этом деле: так они опять-таки отвечают, что и рад бы стараться для Петра Александрыча, но дело не в моих руках, а что, как по всему видно, так вряд ли и через два месяца получится ваша квитанция. Насчет сена изволили говорить, положим, что и продастся на три тысячи…

Он кинул на счеты три тысячи и с минуту молчал, посматривая то на счеты, то в глаза папа с таким выражением: «Вы сами видите, как это мало! Да и на сене опять-таки проторгуем, коли его теперь продавать, вы сами изволите знать…»

Видно было, что у него еще большой запас доводов; должно быть, поэтому папа перебил его.

– Я распоряжений своих не переменю, – сказал он, – но если в получении этих денег действительно будет задержка, то, нечего делать, возьмешь из хабаровских, сколько нужно будет.

– Слушаю-с.

По выражению лица и пальцев Якова заметно было, что последнее приказание доставило ему большое удовольствие.

Яков был крепостной, весьма усердный и преданный человек; он, как и все хорошие приказчики, был до крайности скуп за своего господина и имел о выгодах господских самые странные понятия. Он вечно заботился о приращении собственности своего господина на счет собственности госпожи, стараясь доказывать, что необходимо употреблять все доходы с ее имений на Петровское (село, в котором мы жили). В настоящую минуту он торжествовал, потому что совершенно успел в этом.

Поздоровавшись, папа сказал, что будет нам в деревне баклуши бить, что мы перестали быть маленькими и что пора нам серьезно учиться.

– Вы уже знаете, я думаю, что я нынче в ночь еду в Москву и беру вас с собою, – сказал он. – Вы будете жить у бабушки, а maman с девочками остается здесь. И вы это знайте, что одно для нее будет утешение – слышать, что вы учитесь хорошо и что вами довольны.

Хотя по приготовлениям, которые за несколько дней заметны были, мы уже ожидали чего-то необыкновенного, однако новость эта поразила нас ужасно. Володя покраснел и дрожащим голосом передал поручение матушки.

«Так вот что предвещал мне мой сон! – подумал я. – Дай Бог только, чтобы не было чего-нибудь еще хуже».

Мне очень, очень жалко стало матушку, и вместе с тем мысль, что мы точно стали большие, радовала меня.

«Ежели мы нынче едем, то, верно, классов не будет; это славно! – думал я. – Однако жалко Карла Иваныча. Его, верно, отпустят, потому что иначе не приготовили бы для него конверта… Уж лучше бы век учиться да не уезжать, не расставаться с матушкой и не обижать бедного Карла Иваныча. Он и так очень несчастлив!»

Мысли эти мелькали в моей голове; я не трогался с места и пристально смотрел на черные бантики своих башмаков.

Сказав с Карлом Иванычем еще несколько слов о понижении барометра и приказав Якову не кормить собак, с тем чтобы на прощанье выехать после обеда послушать молодых гончих, папа, против моего ожидания, послал нас учиться, утешив, однако, обещанием взять на охоту.

По дороге наверх я забежал на террасу. У дверей, на солнышке, зажмурившись, лежала любимая борзая собака отца – Милка.

– Милочка, – говорил я, лаская ее и целуя в морду, – мы нынче едем: прощай! никогда больше не увидимся.

Я расчувствовался и заплакал.

Родился я и провёл первое детство в деревне Ясной Поляне. Матери своей я совершенно не помню. Мне было полтора года, когда она скончалась. По странной случайности, не осталось ни одного её портрета… в представлении моём о ней есть только её духовный облик, и всё, что я знаю о ней, всё прекрасно, и я думаю – не оттого только, что все говорившие мне про мать мою старались говорить о ней только хорошее, но потому, что действительно в ней было очень много этого хорошего…

Детей нас было пятеро: Николай, Сергей, Дмитрий, я – меньшой и меньшая сестра Машенька…

Старший брат Николенька был на шесть лет старше меня. Ему было, стало быть, десять-одиннадцать, когда мне было четыре или пять, именно когда он водил нас на Фанфаронову гору. Мы в первой молодости – не знаю, как это случилось, – говорили ему «вы». Он был удивительный мальчик и потом удивительный человек… Воображение у него было такое, что он мог рассказывать сказки или истории с привидениями или юмористические истории… без остановки и запинки, целыми часами и с такой уверенностью в действительность рассказываемого, что забывалось, что это выдумка.

Когда он не рассказывал и не читал (он читал чрезвычайно много), он рисовал. Рисовал он почти всегда чертей с рогами, закрученными усами, сцепляющихся в самых разнообразных позах между собою и занятых самыми разнообразными делами. Рисунки эти тоже были полны воображения и юмора.

Так вот он-то, когда нам с братьями было – мне пять, Митеньке шесть, Серёже семь лет, объявил нам, что у него есть тайна, посредством которой, когда она откроется, все люди сделаются счастливыми; не будет ни болезней, никаких неприятностей, никто ни на кого не будет сердиться, и все будут любить друг друга, все сделаются муравейными братьями… И я помню, что слово «муравейные» особенно нравилось, напоминая муравьёв в кочке. Мы даже устроили игру в муравейные братья, которая состояла в том, что садились под стулья, загораживая их ящиками, завешивали платками и сидели там, в темноте, прижимаясь друг к другу. Я, помню, испытывал особенное чувство любви и умиления и очень любил эту игру.

Муравейное братство было открыто нам, но главная тайна о том, как сделать, чтобы все люди не знали никаких несчастий, никогда не ссорились и не сердились, а были бы постоянно счастливы, эта тайна была, как он нам говорил, написана им на зелёной палочке, и палочка эта зарыта у дороги на краю оврага Старого Заказа , в том месте, в котором я – так как надо же где-нибудь зарыть мой труп – просил, в память Николеньки, закопать меня. Кроме этой палочки, была ещё какая-то Фанфаронова гора, на которую, он говорил, что может ввести нас, если только мы исполним все положенные для того условия. Условия были, во-первых, стать в угол и не думать о белом медведе. Помню, как я становился в угол и старался, но никак не мог не думать о белом медведе. Второе условие я не помню, какое-то очень трудное… пройти, не оступившись, по щёлке между половицами, а третье лёгкое: в продолжение года не видать зайца – всё равно живого, или мёртвого, или жареного. Потом надо поклясться никому не открывать этих тайн.

Тот, кто исполнит эти условия и ещё другие, более трудные, которые он откроет после, того одно желание, какое бы то ни было, будет исполнено. Мы должны были сказать наши желания. Серёжа пожелал уметь лепить лошадей и кур из воска, Митенька пожелал уметь рисовать всякие вещи, живописец, в большом виде. Я же ничего не мог придумать, кроме того, чтобы уметь рисовать в малом виде. Всё это, как это бывает у детей, очень скоро забылось, и никто не вошёл на Фанфаронову гору, но помню ту таинственную важность, с которой Николенька посвящал нас в эти тайны, и наше уважение и трепет перед теми удивительными вещами, которые нам открывались.

В особенности же оставило во мне сильное впечатление муравейное братство и таинственная зелёная палочка, связывавшаяся с ним и долженствующая осчастливить всех людей…

Идеал муравейных братьев, льнущих любовно друг к другу, только не под двумя креслами, завешанными платками, а под всем небесным сводом всех людей мира, остался для меня тот же. И как я тогда верил, что есть та зелёная палочка, на которой написано то, что должно уничтожить всё зло в людях и дать им великое благо, так я верю и теперь, что есть эта истина и что будет она открыта людям и даст им то, что она обещает.

Детство Льва Толстого сложно назвать безоблачным, но воспоминания о нем, изложенное в трилогии, имеют трогательный и чувственный характер.

Семья

Его воспитанием в основном занимались опекунши, а не родные мама и папа. Лев Николаевич родился в благополучной дворянской семье, где стал четвертым ребенком. Его братья Николай, Сергей и Дмитрий были старше совсем ненамного. При родах последнего ребенка, дочери Марии, мать будущего писателя скончалась. На тот момент ему еще не исполнилось и двух лет.

Детство Льва Толстого прошло в Ясной Поляне, родовом Ненадолго после смерти матери отец с детьми переехал в Москву, но спустя некоторое время скончался, и будущий писатель с братьями и сестрой были вынуждены вернуть в Тульскую губернию, где их воспитанием продолжила заниматься дальняя родственница.

После смерти отца к ней присоединилась графиня Остен-Сакен А.М. Но и это было непоследнее в череде пережитого. В связи со смертью графини все семейство переехало на воспитание к новому опекуну в Казань, к сестре отца Юшковой П.И.

"Детство"

С первого взгляда можно сделать вывод, что детство Льва Николаевича Толстого прошло в тяжелой, гнетущей обстановке. Но это не совсем верно. Дело в том, что именно свои детские годы описал в одноименном рассказе граф Толстой.

В нежной, чувственной манере он рассказал о своих переживаниях и тяготах, о мыслях и первой влюбленности. Это был непервый опыт в написании рассказов, но именно «Детство» Льва Толстого было опубликовано первым. Это произошло в 1852 году.

Повествование ведется от имени десятилетнего Николеньки, мальчика из благополучной состоятельной семьи, образованием которого занимается строгий наставник - немец Карл Иванович.

В начале повествования ребенок знакомит читателей не только с главными героями (мама, папа, сестра, братья, прислуга), но и со своими чувствами (влюбленность, обида, стеснение). Описывает уклад и быт обычной дворянской семьи и ее окружения.

В последних главах рассказа повествуется о скоропостижной кончине матери Николая, о его восприятии страшной действительности и резком взрослении.

Творчество

В будущем из-под пера автора выйдут знаменитейшие «Война и мир», «Анна Каренина», огромное количество статей, рассказов и размышлений на тему жизненного уклада, личного отношения к мирскому. «Детство» Льва Толстого, кстати, не только было его трогательным воспоминанием о прошедшем, но и стало стартовым произведением для создания трилогии, в которую вошли «Юность» и «Отрочество».

Критика

Важно отметить, что первая критика на эти произведения была далеко не однозначна. С одной стороны, были опубликованы восторженные рецензии на трилогию, которую написал Лев Толстой. «Детство» (отзывы на него вышли первыми) получило одобрение маститых на тот момент литературных деятелей, но спустя время, как ни странно, некоторые из них мнение поменяли.