Эрих мария ремарк - время жить и время умирать. Эрих мария ремарк - время жить и время умирать Время жить м время умирать

Эрих Мария Ремарк

Время жить и время умирать

Erich Maria Remarque

ZEIT ZU LEBEN UND ZEIT ZU STERBEN

Серия «Зарубежная классика»

Печатается с разрешения The Estate of the Late Paulette Remarque и литературных агентств Mohrbooks AG Literary Agency и Synopsis.

* * *

В России смерть пахла не так, как в Африке. В Африке, под мощным огнем англичан, трупы тоже нередко подолгу лежали непогребенные между позициями, но солнце работало быстро. Ночью вместе с ветром долетал запах, сладковатый, душный, тяжелый, – мертвецы, вспученные газом, призрачно поднимались в свете чужих звезд, словно вновь сражались, молча, без надежды, каждый в одиночку, но уже на следующий день начинали съеживаться, припадать к земле, бесконечно усталые, как бы стремясь зарыться в нее; когда же позднее удавалось их вынести, иные были уже легкими и ссохшимися, а от тех, кого случайно находили недели спустя, оставались едва ли не одни скелеты, гремевшие в неожиданно чересчур просторных мундирах. Там смерть была сухая, в песке, на солнце и ветру. В России же – грязная, зловонная.

Уже много дней кряду лил дождь. Снег таял. Месяцем раньше сугробы были куда выше – метра на два с лишним. Разрушенная деревня, которая поначалу состояла будто из одних только обугленных крыш, ночь за ночью беззвучно вырастала из оседающего снега. Выползли на свет оконные наличники, еще несколько ночей спустя – дверные рамы, потом ступеньки, ведущие в гнилую белизну. Снег таял и таял, и мало-помалу появлялись мертвецы.

Давние мертвецы. Деревня несколько раз переходила из рук в руки – в ноябре, в декабре, в январе и теперь, в апреле. Ее занимали и оставляли, оставляли и занимали снова, налетавшие метели заносили трупы снегом, за несколько часов нередко наметало такие сугробы, что многих санитары уже не могли отыскать, а затем едва ли не каждый день набрасывал на разорение новый слой белизны, как медсестра набрасывает простыню на окровавленную постель.

Сперва появились январские мертвецы. Они лежали поверх остальных и обнаружились в начале апреля, вскоре после того, как снег начал оплывать. Их тела замерзли в камень, а лица были серые, восковые.

Хоронили их, как доски. На бугре за деревней, где снег был не очень глубокий, его раскидали и кирками долбили могилы в заледенелой земле. Утомительная работа.

Возле декабрьских мертвецов находили оружие, принадлежавшее январским. Винтовки и ручные гранаты погружались глубже, чем тела, иногда попадались и каски. У этих трупов было легче срезать из-под френчей личные знаки – талая вода успела размягчить ткань. Эта вода стояла в открытых ртах, словно мертвецы утонули. У некоторых частично оттаяли и тела. Когда их уносили, тело еще оставалось окоченевшим, но рука уже свисала с носилок и покачивалась, будто он размахивал ею, до ужаса равнодушно и почти непристойно. У всех, когда они лежали на солнце, сперва оттаивали глаза. Теряли стеклянный блеск, делались студенистыми. Лед в них таял и медленно вытекал, словно слезы.

Внезапно на несколько дней опять сильно подморозило. Снег покрылся ледяной коркой наста. Перестал оседать. Но потом снова задул неприятный, сырой ветер.

Сначала в блеклой белизне завиднелось серое пятно. Часом позже это была рука, судорожно тянувшаяся вверх.

– Еще один, – сказал Зауэр.

– Где? – спросил Иммерман.

– Вон там, у церкви. Попробуем откопать?

– Зачем? Ветер сам его откопает. Снег там пока что глубокий, не меньше одного-двух метров. Чертова деревня лежит в низине. Или тебе позарез надо зачерпнуть сапогами лишнюю порцию ледяной воды?

– Да нет, конечно. – Зауэр глянул в сторону кухни. – Не знаешь, что нынче дадут пожрать?

– Капусту. Капусту со свининой, картошкой и водой. Насчет свинины промашка.

– Капуста! Понятно! Третий раз на этой неделе. – Зауэр расстегнул брюки и начал мочиться. – Год назад получалось классно, – горько пояснил он. – Лихо, по-военному, чин чинарем. Самочувствие отличное. Жратва первый сорт! Наступление, каждый день продвигались на столько-то километров! Я думал, скоро вернусь домой. А теперь мочусь как штатский, уныло и без удовольствия.

Иммерман сунул руку под френч, стал не спеша почесываться.

– А по мне, без разницы, как мочиться, лишь бы опять на гражданку.

– По мне тоже. Но, по всему видать, мы навек останемся в солдатах.

– Ясное дело. Герои, пока не сдохнем. Только СС пока лихо мочится.

Зауэр застегнул брюки.

– Еще бы. Мы делаем грязную работу, а эта братва загребает почести. Мы две-три недели деремся за какой-нибудь паршивый город, а в последний день заявляется СС и победоносно вступает туда впереди нас. Ты глянь, как о них пекутся! Всегда самые теплые шинели, самые лучшие сапоги и самый большой кусок мяса!

Иммерман ухмыльнулся:

– Теперь и СС города не занимает. Отходит. Как и мы.

– Не как мы. Мы не сжигаем и не расстреливаем всех и все что ни попадя.

Иммерман перестал чесаться.

– Что с тобой сегодня? – удивленно спросил он. – Вдруг человеческий тон! Смотри, как бы Штайнбреннер не услыхал, не то живо загремишь в штрафную роту. Глянь-ка, снег у церкви просел! Уже и часть плеча видно.

Зауэр посмотрел в ту сторону.

– Это кладбище?

– А как же. Ты чего, не помнишь? Мы ведь тут уже бывали. При последнем наступлении. В конце октября.

Зауэр подхватил свой котелок.

– Вон полевая кухня! Быстрей, не то нам одна жижа достанется.

Рука все росла, росла. Казалось, не снег тает, а она как бы медленно вырастает из земли, словно смутная угроза и оцепенелая мольба о помощи.

Ротный остановился.

– Что это там?

– Какой-то русский, господин лейтенант.

Раэ присмотрелся. Разглядел линялый рукав.

– Это не русский, – сказал он.

Фельдфебель Мюкке пошевелил пальцами в сапогах. Он терпеть не мог ротного. Конечно, стоял перед ним навытяжку, по уставу, – дисциплина превыше всех личных чувств, – но, чтобы дать выход презрению, незаметно шевелил пальцами в сапогах. Болван, думал он. Брехун!

– Распорядитесь откопать его, – сказал Раэ.

– Слушаюсь.

– Пошлите прямо сейчас несколько человек. Неприглядное зрелище.

Слабак, думал Мюкке. В штаны наклал! Неприглядное зрелище! Будто мы первый раз мертвеца видим!

– Это немецкий солдат, – сказал Раэ.

– Так точно, господин лейтенант. Последние четыре дня мы находили только русских.

– Откопайте его. Тогда и посмотрим, кто он. – Раэ зашагал к своей квартире.

Смерть пахла в России иначе, чем в Африке. В Африке, под непрерывным
огнем англичан, трупам тоже случалось подолгу лежать на "ничейной земле"
непогребенными; но солнце работало быстро. Ночами ветер доносил приторный,
удушливый и тяжелый запах, - мертвецов раздувало от газов; подобно
призракам, поднимались они при свете чужих звезд, будто снова хотели идти
в бой, молча, без надежды, каждый в одиночку; но уже наутро они
съеживались, приникали к земле, бесконечно усталые, словно стараясь
уползти в нее - и когда их потом находили, многие были уже совсем легкими
и усохшими, а от иных через месяц-другой оставались почти одни скелеты,
громыхавшие костями в своих непомерно просторных мундирах. Эта смерть была
сухая, в песке, под солнцем и ветром. В России же смерть была липкая и
зловонная.

Дождь шел уже несколько дней. Снег таял. А всего лишь месяц назад
сугробы были выше человеческого роста. Разрушенная деревня, казалось,
состоявшая из одних обуглившихся крыш, с каждой ночью бесшумно вырастала
по мере того, как оседал снег. Первыми выглянули наличники окон; несколько
ночей спустя - дверные косяки; потом ступеньки крылечек, которые вели
прямо в грязно-белое месиво. Снег таял и таял, и из-под него появлялись
трупы.
То были давние мертвецы. Деревня много раз переходила из рук в руки - в
ноябре, декабре, январе и теперь, в апреле. Ее занимали и оставляли,
оставляли и опять занимали, а метель так заносила трупы, что иногда,
спустя несколько часов, санитары многих уже не находили - и почти каждый
день белая пелена заново покрывала разрушения, как медицинская сестра
покрывает простыней окровавленную постель.
Первыми показались январские мертвецы, они лежали наверху и выступили
наружу в начале апреля, вскоре после того, как снег стал оседать. Тела
закаменели от мороза, лица казались вылепленными из серого воска.
Их бросали в могилу точно бревна. На холме за деревней, где снегу было
меньше, его расчистили и раздолбили промерзшую землю. Это была тяжелая
работа.
У декабрьских мертвецов оказывалось оружие, принадлежавшее январским -
винтовки и ручные гранаты уходили в снег глубже, чем тела; иногда
вытаскивали и стальные каски. У этих трупов было легче срезать
опознавательные жетоны, надетые под мундирами; от талой воды одежда успела
размокнуть. Вода стояла и в открытых ртах, будто это были утопленники.
Некоторые трупы частично уже оттаяли. Когда такого мертвеца уносили, тело
его еще не гнулось, но рука уже свисала и болталась, будто посылая привет,
с ужасающим, почти циничным равнодушием. У всех, кто лежал на солнце
день-другой, первыми оттаивали глаза. Роговица была уже студенистой, а не
остекленевшей, а лед таял и медленно вытекал из глаз. Казалось, они
плачут.

Оценил книгу

4\30
Книга из флэшмоба 2011 .
Большое человеческое спасибо sweeeten , за то что она помогла мне вернутся к позабытому мною Ремарку.
У меня еще одна длинная переполненная мыслями и чувствами рецензия.

Я поняла, что Ремарка читать больно, но необходимо.
Не для кого не секрет, что все его книги полны отчаяния и боли - они полны правды, а правда слишком горькая.
У Ремарка не бывает "хэппи эндов".
Зато полно человеческих чувств, мыслей и эмоций.
Эта еще одна книга о боли, о потерях.. о войне.

Черней вороньего крыла В оковах силы, разбудившей тьму
Лежит распятая земля С мольбой взирая в пустоту
Земля и стонет и дрожит Вокруг смятенье, боль рождает злость
Тебе ещё нет двадцати И быть в аду не довелось..
© В. А. Кипелов

Нас с рождения учат, что Великая война - это Великая победа русских, что немцы гады, а русские лишь защищались и спасали свою страну, свою родину, свои семьи.
Никогда я не собиралась спорить о фашизме, и сейчас не буду. Фашизм - зло.
Просто у каждой медали две стороны, и Ремарк (противник нацизма) не защищает своих земляков, он лишь показывает то, что оставалось за кадром.
Мы ничего не знаем о немецких солдатах - ничего кроме концлагерей и их надзирателей, газовых камерах, бесчеловечных расстрелов и зомби-лозунга "хайль гитлер!"
Всё это всегда делало и будет делать их убийцами в наших глазах.
Под их автоматами и танками гибли наши деды и прадеды, и каждый год мы отдаем дань памяти, скорбим и превозносим наших дорогих защитников. Бесспорно это Великие люди. Это Великая победа.
Но..

Ремарк рассказывает нам о солдате. Эрнст Гребер. Который впервые за два года войны и страха, отправляется в отпуск на две недели.
Две недели, которые для солдата ценны как целых два года. Два года - время жить.
Это обычная книга - книга о буднях рядового солдата немецкой армии, о буднях вне полевых сражений.
Он уезжает с войны, чтобы снова оказать на войне - в городе, подваргающемся регулярным бомбежкам.
В городе где свет в квартире является ужасным преступлением против отечества, где никому и никогда нельзя доверять своих мыслей и чувств, потому что это грозит донесением и расстрелом.
Война.
Она делает прекрасное звездное небо - опасным. И смотря на него, ты не видишь красоты, а лишь угрозу.. В хорошую погоду легче бомбить.
Мы, по сути, мало что знаем о тех немецких солдатах, которых так ненавидим мы и наверняка будут ненавидеть следующие наши поколения.
Но среди них были такие же обычные люди, люди легко поддающиеся страху, желающие жить.
Все войны начинают "большие" люди, а страдают почему-то всегда самые обычные..
Когда бомбят нас, мы шлем в след их самолетам проклятья и плачем - они "гады", а когда мы бомбили их, там точно так же умирали люди и слали проклятья в небо, на наши семьи.
Плохо когда у человека нет выбора. Когда малейший намек на "мы отступаем и проигрываем" - карается смертью, за неуверенность в своем отечестве. За попытку усомнится в силе и уме фюрера.

Мне не раз приходила на ум книга Бернхарда Шлинка "Чтец", прочитанная мною ранее.
мы так легко осуждаем людей за их поступки, но никто не знает как бы он поступил на их месте.
И в голове постоянно крутился вопрос заданный Ханной Шмиц судье: "А что бы Вы сделали на моем месте?"
Любое неподчинение карается смертью.
А каждый человек, в этой и любой другой войне, хочет доползти до "времени жить".

То, что мы здесь, ничего не меняет. Мы тогда внушали себе, что не хотим бросать отечество в трудную минуту, когда оно ведет войну, а что это за война, кто в ней виноват и кто ее затеял - все это будто бы неважно. Пустая отговорка, как и прежде, когда мы уверяли, что поддерживаем их только, чтобы не допустить худшего. Тоже отговорка. Для самоутешения. Пустая отговорка! ©

Бесспорно, в этом романе есть личности, которых хотелось удавить собственными руками.
Но так же в нем есть всё то человеческое, о чем люди забыли и забывали.
На тему "системы" и "винтиков" можно рассуждать бесконечно долго, и это бесконечно больная тема.
Тема нацизма, так же как и религии будет подниматься всегда, и всегда вызывать споры...и даже войны.
Это печально..

Война без правил, без границ, В одном потоке жарком кровь и пот,
Хохочет Смерть, сыграв на бис Каприз,где судьбы вместо нот.

Пощады нет в её глазах, Ты смотришь в них и не отводишь взгляд,
Сгорает твой животный страх, Шипя и корчась на углях
© В. А. Кипелов

Мне глубоко противна вся система фашизма, когда люди как стада овец шло и убивало других людей, таких же как и они сами - живых и имеющих право жить. Мне глубоко противно все это зомбирование, все эти лозунги и то что люди шли против людей с таким остервенением, какое не встретишь даже в животном диком мире.
И никогда я не пойму этого добровольного массового убийства. Никогда.

- Этого нельзя простить, никогда, - сказал кто-то позади Гребера

В голове шевелится клубок мыслей, и это настроение не спадает у меня уже несколько дней, не считая те дни пока я читала.
Я ехала в метро и читала, и закрывала книгу, потому что слезы уже заполняли глаза.
Я читала про то, как Гребер среди развалин города встречал одинокое цветущее дерево, озаренное светом от пожаров.. и в душе его зарождалась надежда, и чувство.. прекрасное легкое чувство. Жизнь..

И я не забуду это чувство.
Метро - движущееся бомбоубежище переполненное людьми, это отчаяние, щупальцами проникшее в тебя со страниц книги..
А потом.. твоя станция, ты поднимаешься по эскалатору, выходишь на улицу..
А там... Там весна. Солнце уже печет тебе затылок, и эти новые забытые за зиму свежие запахи, и щебетание птиц.
Огромная толпа вываливается из подземелья на улицу, спешит по делам и на работу.
А я вышла.. остановилась, закрыла глаза и дышала.
Я ДЫШАЛА! И чувствовала это время - "время жить".
Невозможно передать какое легкое и всепоглощающее счастье меня захлестнуло в тот момент. Я просто остановилась, и стояла.
И ничего в тот момент не было прекраснее, чем просто дышать и чувствовать на коже пришедшую весну. Ничего кроме этого дыхания не существовало.
И я была благодарна Ремарку за его эту книгу.. и я благодарна ему всем своим существом. За правду, за боль...и за эти минуты когда ценишь даже свой собственный вдох, за то что дышишь "как в последний раз".

Оценил книгу

Мой обожаемый Ремарк. Мой бесконечно грустный потерянный в жизни друг. Его не ожесточило время, его не сломили события, он остался таким же человечным и понимающим, умеющим принять и простить. Просто он остался вне этого мира, вне этой жизни, в чём-то своём, не отпускающем и не пускающим никого в этот свой хрупкий мир. Он слишком запутался, а сил разобраться уже не было.
Очень неоднозначная книга. Взгляд на войну глазами простого немца-солдата. О том времени, когда не дали жить. Кто-то так решил за целое поколение, за весь мир, а люди… Кому было дело до простых людей?
У меня противоречивое мнение. С одной стороны, я понимаю чувства главного героя, простого солдата, а с другой стороны… Совсем недавно ведь прочла Б. Васильева «В списках не значился», и в горле до сих пор стоит ком, я тогда не могла остановить слёз. Но набираюсь мужества и принимаю главного героя, понимаю его чувства, его желания, его жизнь. Просто не было выбора. У многих не было тогда выбора. Выбор был только в одном – попытаться остаться человеком даже на такой войне как эта. На любой войне. Но закон войны суров: или ты или тебя, и выбор тоже зависит от человека. Главный герой сделал этот непростой выбор.
А ведь могло всё быть совсем иначе! Совсем иначе сложилось бы время жить. Но кто-то решил, что пришло время умирать. Они проклинали нас, мы проклинали их. Но разве кто-то был в состоянии что-то изменить? В состоянии были только жить. Хоть как-то жить. В такой обстановке особо остро чувствуешь эту жажду жизни, жажду любви, жажду счастья. Когда весь мир рушится, когда кто-то решает что время умирать, почему-то очень хочется жить.

Три недели я провела с Гребером, простым немецким солдатом. Три недели его отпуска. Неоднозначны диалоги Гребера с Йозефом. Два противоположных человека. По сути, они в разных окопах, но все же они находят общий язык и вполне доверяют друг другу. Гребер едет на фронт убивать таких, как Йозеф, но здесь и сейчас он помогает ему. Ещё очень яркая сцена захоронение праха отца Элизабет. Ведь Гребер до конца не был уверен, что это именно его прах:

«…и если даже в ящике был совсем не прах Крузе, а многих жертв, может быть протестантов и правоверных иудеев, то и в этом случае сойдёт. Ни Иегова, ни Бог протестантов или католиков, вероятно, не станут особенно возражать».

«а перед нами всё цветёт, за нами всё горит… Не надо думать, с нами тот, кто всё за нас решит!».

Когда писала, в голове всплыла строчка из песни «Агаты Кристи»:

«над нами ангелы летят, в канаве дьяволы ползут, и те и эти говорят: «Ты нам не враг, ты нам не друг!» Ни там, ни тут!».

Именно такие, как Гребер очутились в этой ситуации – ни там, ни тут. Они больше не могли воевать, но и не в силах были прекратить войну, а хватило бы сил жить дальше, постоянно во сне слыша эхо войны? А дома ждут… Самое время жить, возраст такой – только жить… Ведь весна, всё начинает жить… И так не хочется умирать.

Главный герой Эрнст Гребер , воевавший в Африке, прошедший пол-Европы в нацистских сапогах и под нацистскими знаменами завоевателей, оказался в России, где выяснилось, что каждый новый день войны, перетекающий в недели, месяцы, а за ними и целые годы, и далее, в итоге которых ты оказываешься в западне правительства собственной страны, что тебе самому уже не хочется ни убивать, ни быть убитым...Жить, только попытаться выжить и быть счастливым, при этом не превратившись в ожесточенного опаленного войной человека.

В первые годы военной кампании, когда Германия завоевывала одну страну за другой, немецкие солдаты в большинстве своем воспринимали это как обычное дело. Как и собственно порабощение других народов во имя величия собственного. Но оказалось, что навряд ли можно построить счастье на чужом несчастье.. И когда война постучалась уже в их дома, когда их города стали бомбить и разрушать, начались потери среди мирного населения, тогда и начало приходить осознание бессмысленности происходящего, гибели своих родных и близких, друзей, неотвратимости расплаты и искупления.

И страшит не только гибель от рук тех, против кого воюешь, но оказавшись в отпуске, герой обнаруживает, что и внутри страны нет пощады жителям от монстра, которого они сами выпустили на свободу. Люди боятся каждого шороха, вовсю орудует гестапо, которое преследует инакомыслящих, сомневающихся и неблагонадежных. Аресты, расстрелы, заточение в концлагерь -часть жизни немецкого государства в те годы.

По сути, весь роман несет в себе антивоенный и антимилитаристский посыл, позволяет взглянуть на происходящее глазами простого немецкого солдата, жителей немецких городов и убедиться в губительности любых попыток достижения превосходства силой оружия, ведь когда-то начатое может обернуться против и тогда придет Время собирать камни.

Эрих Мария Ремарк

Время жить и время умирать

– Какой-то русский, господин лейтенант.

Раэ присмотрелся. Разглядел линялый рукав.

– Это не русский, – сказал он.

– Распорядитесь откопать его, – сказал Раэ.

– Слушаюсь.

– Пошлите прямо сейчас несколько человек. Неприглядное зрелище.

Слабак, думал Мюкке. В штаны наклал! Неприглядное зрелище! Будто мы первый раз мертвеца видим!

– Это немецкий солдат, – сказал Раэ.

– Так точно, господин лейтенант. Последние четыре дня мы находили только русских.

– Откопайте его. Тогда и посмотрим, кто он. – Раэ зашагал к своей квартире.

Чванливая обезьяна, подумал Мюкке. У него и печка есть, и теплый дом, и Железный крест на шее. А у меня ЖК-один и то нету. Хоть я и заслужил его точно так же, как этот все свои побрякушки.

– Зауэр! – крикнул он. – Иммерман! Сюда! С лопатами! Кто тут еще? Гребер! Хиршман! Бернинг! Штайнбреннер, вы за старшего! Вон та рука! Откопать и похоронить, если это немец! Бьюсь об заклад, что нет.

Штайнбреннер прогулочным шагом подошел ближе.

Секунду помедлив, Мюкке ответил:

– На три рубля. На три оккупационных рубля.

– Пять. На меньшее не согласен.

– Ладно, пускай пять. Но только деньги на бочку.

Штайнбреннер рассмеялся. Зубы блеснули в неярком солнце. Ему было девятнадцать, блондин с лицом готического ангела.

– Само собой, деньги на бочку! Как же иначе, Мюкке?

Мюкке недолюбливал Штайнбреннера, но боялся его и соблюдал осторожность. Каждый знал, что тот махровый нацист.

– Ладно, ладно. – Мюкке извлек из кармана черешневый портсигар с выжженным на крышке цветочным узором. – Сигарету?

– Фюрер не курит, Штайнбреннер, – невозмутимо обронил Иммерман.

– Заткнись.

– Сам заткнись.

– У тебя, похоже, не житуха, а лафа. – Штайнбреннер приподнял длинные ресницы, искоса глянул на него. – Подзабыл уже кое-что, да?

Иммерман рассмеялся:

– Я не очень-то забывчив. И знаю, куда ты клонишь, Макс. Но и ты не забывай, чту я сказал. Фюрер не курит. Вот и все. Тут четыре свидетеля. И фюрер правда не курит, это каждый знает.

– Хватит болтать! – прицыкнул Мюкке. – Начинайте откапывать. Приказ ротного.

– Ну, тогда за дело! – Штайнбреннер закурил сигарету, которой его угостил Мюкке.

– С каких это пор в наряде курят? – спросил Иммерман.

– Это не наряд, – раздраженно бросил Мюкке. – Кончайте треп и откапывайте русского. Хиршман, вы тоже.

– Там не русский, – сказал Гребер. Он единственный проложил вверх по сугробу несколько досок и начал отгребать снег вокруг руки и груди. Теперь стал отчетливо виден сырой френч.

– Не русский? – Штайнбреннер быстро и уверенно, как танцор, прошел по шатким доскам, присел на корточки рядом с Гребером. – А ведь правда! Обмундирование немецкое. – Он обернулся. – Мюкке! Это не русский! Я выиграл!

Мюкке подошел тяжелой походкой. Уставился в яму, куда с краев медленно стекала вода.

– Не понимаю, – проворчал он. – Без малого неделю одних только русских находили. Должно быть, этот из декабрьских, просто провалился в глубину.

– А может, и из октябрьских, – сказал Гребер. – Здесь тогда наш полк проходил.

– Чепуха. Не может быть, чтоб из тех.

– Может. Здесь у нас был ночной бой. Русские отступали, и мы сразу двинули дальше.

– Так и есть, – кивнул Зауэр.

– Чепуха! Наш обоз наверняка подобрал и похоронил всех убитых. Наверняка!

– А вот я не уверен. В конце октября уже были сильные снегопады. А мы в ту пору еще быстро наступали.

– Второй раз повторяешь. – Штайнбреннер взглянул на Гребера.

– Можешь и еще разок послушать, если охота. Мы тогда пошли в контрнаступление и продвинулись больше чем на сто километров.

– А теперь отступаем, да?

– Теперь мы опять здесь.

– Стало быть, отступаем… или нет?

Иммерман предостерегающе толкнул Гребера локтем.